«Начиная с 1909 года, я три лета провёл в Ялте, пользуясь исключительным гостеприимством дорогого друга-хозяина…» Автор этих строк, Александр Глазунов, просил у читателя прощения за «недоделанность и спешность заметки»: он ведь композитор, а не литератор, но не написать очерк к первой годовщине смерти Александра Спендиарова было нельзя.
Ялта для Глазунова навсегда осталась связана с именем «дорогого друга», коллеги и тёзки: он хранил в памяти нарядный дом Спендиарова на Екатерининской улице, их прогулки по залитой солнцем Набережной, долгие беседы о жизни и музыке… «Их связывала любовь музыкантов, глубоко почитающих талант друг друга, - писала дочь Спендиарова, Марина Александровна. - Вот и сейчас мне кажется, что я вижу перед собой огромную тучную фигуру Глазунова. Он внимательно вслушивается в новое произведение отца, делает свои замечания… Они играли, пели, декламировали, говорили об искусстве, иногда танцевали. Обычно собирались в гостиной, где стоял концертный рояль».
В Ялте Глазунов написал «Финскую фантазию», здесь оркестровал свой первый фортепианный концерт. А симфонический концерт августа 1909 года в городском саду? Три Александра (Глазунов, Спендиаров и дирижёр Асланов) тогда привели публику в совершенный восторг, а после на память об успехе «снялись на карточку» в фотоателье Когана.
Повод вспомнить об этом сегодня – круглая дата: со дня рождения Глазунова исполнилось 160 лет.
В обеспеченной семье петербургских книгоиздателей, где родился Александр Глазунов, любили музыку. Саша обладал исключительной памятью: ему достаточно было один раз прослушать пьесу, чтобы потом воспроизвести в мельчайших деталях. На занятиях у Римского-Корсакова он за каких-то полтора года освоил всю программу консерватории, там же познакомился и затем сдружился с другим учеником мэтра, Александром Спендиаровым.
Услышав Первую симфонию Глазунова, известный купец-меломан Митрофан Беляев был потрясён и немедленно взялся продвигать шестнадцатилетнего (!) автора. Меценат возил юного композитора за границу, помогал издавать его сочинения. Спустя годы опекать молодое поколение будет уже сам Глазунов. Став профессором, а потом и директором петербургской Консерватории, он мог угостить студента обедом, купить ему тёплые вещи, помочь с жильём. Глазунов лично принимал экзамены, писал характеристики и умел восторгаться даже бездарными учениками, считая, что от щедрой похвалы вырастают крылья.
По Консерватории ходили легенды о феноменальной памяти Глазунова. Рассказывали, например, что одному студенту нужно было сочинить к экзамену фугу. Тот недолго думая взял фугу товарища, который прошёл это испытание годом раньше, только на всякий случай транспонировал её из ми-минора в фа-минор. Глазунов, оказавшийся в составе комиссии, изрёк: «Что ж, весьма недурно, но в ми-миноре это звучало лучше».
Над его грузной фигурой и неуклюжестью подшучивали. Однажды Сергей Прокофьев явился на занятия в огромном пальто, под которое спрятал подушку. Смеялся весь класс, а громче всех — сам Александр Константинович. У него и правда был лишний вес, из-за которого врачи порой сажали пациента на супы и простоквашу, запрещали алкоголь, заставляли заниматься скучной гимнастикой… Композитор говорил, что это приносит ему пользу, но не удовольствие.
Вот астрономия — совсем другое дело! Летние вечера Глазунов часто проводил на даче под Петербургом, не отрывая глаз от звёздного неба. Подзорную трубу устанавливал для него старый служитель Михайло и говорил: «Пожалуйте, Александр Константинович, Ларивон (т. е. созвездие Ориона) взошли-с». На дачу с хозяином приезжал серый кот, которого в честь сухого грузинского вина звали Мукузаном.
Советская власть отнеслась к Глазунову благосклонно. Он по-прежнему возглавлял Консерваторию, в числе первых удостоился звания народного артиста Республики. «Глазунов создал мир счастья, веселья, покоя, полёта, упоения, задумчивости и многого, многого другого, всегда счастливого, всегда яркого и глубокого, всегда необыкновенно благородного, крылатого», – сказал нарком просвещения Луначарский и лично проследил за тем, чтобы ни выселение, ни уплотнение не коснулись «гиганта оптимизма». Бурлацкая «Эй, ухнем!» («Дубинушка») именно в глазуновской обработке считалась «инструментальной народной марсельезой».
Стоит ли говорить, что эмиграция Глазунова стала неожиданностью для всех. В 1928 году он поехал в Вену для участия в жюри композиторского конкурса к столетию Шуберта и… не вернулся. От советского паспорта при этом не отрёкся, нападок в адрес властей себе не позволял. Ссылался только на ревматизм и экзему: мол, надо поправить здоровье. Через восемь лет, в Париже, Глазунова не стало. Спустя годы его прах перезахоронили в Александро-Невской лавре.
А Ялта хранит память о композиторе. Иногда в рокоте волн слышится его музыка – величественная и спокойная вечная классика русского симфонизма. И можно представить, как сам Глазунов неспешно идёт вдоль Набережной, чтобы свернуть на Екатерининскую улицу: до гостеприимного дома Спендиарова отсюда рукой подать…
Таисия Захарова, старший научный сотрудник
На фотографиях:
- Портрет А. Глазунова (дореволюционная открытка из фондов ЯИЛМ)
- А. Глазунов на террасе дома А. Спендиарова. Ялта, начало ХХ века (из фондов ЯИЛМ)
- Композиторы А. Глазунов, А. Спендиаров и дирижёр А. Асланов. Ялта, 1909 год (из экспозиции ЯИЛМ)
- Дом А. Спендиарова в Ялте, начало ХХ века (из открытых источников)
